Виктору Золотилину 61 год. Его рост — 1 метр 32 сантиметра. Виктору очень хотелось вырасти, однако его рост так и застыл на этой отметке. Он остался низкорослым человеком, неся в себе физиологическую особенность, с которой появился на свет. Если бы Виктора Золотилина не существовало в природе, его нужно было бы придумать. Листая дневник его покойной мамы и записывая воспоминания самого Виктора, мы узнали не просто историю одного необычного человека. Мы увидели в этом герое, одиноко живущем в глухой деревне лишь с псом Вольфом, всю историю белорусского края XX века и трагедию классов и «нацменьшинств» в СССР.
Мама и Саюз беларускай моладзі
В деревенском доме Виктора Золотилина все дышит прошлым. Старый платяной шкаф, рушник и икона в углу хаты, репродукции известных картин кисти отца, семейные фотографии на стене, собрание «Белорусской советской энциклопедии» на мове. Виктор — белорусскоязычный. Как и все сверстники в Куписке (деревня расположена на берегу Немана недалеко от Налибокской пущи и Новогрудка), он рос в среде национальной белорусской культуры, когда деревни Западной Беларуси еще не были русифицированы Советами. Родную речь Виктор пронес сквозь всю жизнь. Живой язык с вкраплением русизмов и диалектизмов звучит в хате, как и полвека назад. Правда, тогда в этом доме было куда более оживленно. Теперь в хате остался только Виктор и его пес — Вольф.
Смело можно сказать, что история Виктора — это история Западной Беларуси, которой довелось жить между тремя огнями: под поляками, немцами и Советами. Возможно, тяга к корням и попытка разобраться в истории своей семьи и заставили Виктора Золотилина 20 лет назад бросить все (квартиру в Минске, машину, бизнес) и вернуться в дом детства в Куписк.
Золотилин родился не только особенным ребенком, но и в особенной семье. Его мать — «враг народа», которая была сослана на 10 лет в лагеря на север СССР, чтобы валить лес за участие в Саюзе беларускай моладзі. В жизни Виктора и его семьи происходило много разных событий. Сегодня непохожий на всех низкорослый человек-одиночка, географ и экономист по образованию, замкнулся в ракушке своего мира и неожиданно превратился в художника. Виктор пишет окрестные пейзажи и фиксирует на холсте вид умирающей деревни. А чтобы сохранить историю жителей Западной Беларуси, он уговорил свою мать Нину Макаровну Булавко рассказать о пережитом в дневнике. Мать завершила дневник в 2005 году, а через три года умерла.
— Мой дзед быў пятым пакаленнем, якое жыве на месцы, дзе стаіць гэты дом, — рассказывает Виктор. — Тут і нарадзілася мая маці Ніна Булаўка ў 1924 годзе. У сям’і было яшчэ два браты, якія павінны былі застацца на хазяйстве. Маці ж вучылі, адзявалі, рыхтавалі — хацелі ў людзі вывесці. У гэты час Купіск жыў пад Польшчай, і маці вучылась пад палякамі ў купіской школе. У 1935 годзе яна яе закончыла, а далей вучылася ў Любчы. Але ўжо праз чатыры гады прыйшлі Саветы, усё перавярнулі, і маці адправілі апяць вучыцца ў Любчу — атрымліваць савецкая абразаванне па-новаму. Яна зноў кончыла школу ў 1941 годзе, а тут як раз прыйшлі немцы, і ўсё па-новаму. Вось такая чахарда тут была.
С приходом немцев в Куписке все перевернулось. Мать Виктора пошла учиться. В этот раз — на шестимесячные учительские курсы в Новогрудке. По окончании она поступила в учительскую семинарию, и именно в ней в 1943 году вступила в Саюз беларускай моладзі. Как показала история, это событие стало дня нее роковым.
В 1944 году накануне прихода в Куписк Красной армии деревню сожгли партизаны. По версии официальной белорусской историографии, сделано это было потому, что в Куписке было много коллаборационистов, полицаев и представителей самааховы.
Людзі з Саюза беларускай моладзі з немцамі не ймелі нічога агульнага. Яны проста былі за сваю Беларусь, культуру, мову.
— Са ўсяго нашага Купіска на 400 дамоў было ўсяго два партызаны, — рассказывает Виктор. — Астатнія самі сябе ахоўвалі — і ад немцаў, і ад партызан. З таго боку Нёмана — партызанскі край, Налібоцкая пушча. З гэтага боку — немцы. Купіск знаходзіўся на мяжы, быў прахадным дваром. І яго спалілі партызаны. Вёска дымілася. Была спаленая і наша хата, застаўся адзін хлеў у нашым двары, які стаіць ужо 80 гадоў тут.
Из дневника Нины Макаровны Булавко: «Деревню нашу летом 1944 года сожгли всю. Наш дом снова сгорел, а хлев уцелел. Перешли жить в хлев. Имущество в доме тоже все сгорело. Помню ту хату, стены габлеванные внутри, ничем не оклеенные, кровати еврей в Любче сделал фигурные, две канапы деревянные, комод, зеркало, печка кафельная из ивенецкой кафли. Снова все труды отца и матери ушли с дымом, и остались на пожарище. Сделали печку, перекинули стенку и так и остались зимовать в хлеве. Это большое счастье».
Враг народа
С приходом Советов в Куписке началась новая жизнь. Мать Виктора в 1944 года пошла работать в начальную школу, и, вроде бы, все наладилось. Но ненадолго. Поработать в школе ей было суждено всего три месяца.
Из дневника Нины Макаровны Булавко:
«Приближался декабрь 1944 года. Пошли слухи, что кое-кого арестовали. Недоумение было: за что? А в декабре 1944 года пришли в класс за мной и забрали прямо из школы, на повозке увезли. Заехали домой, чего-то искали, но ничего не нашли и повезли в Любчу, а там поместили в камеру предварительного заключения.
Была уже ночь. Людей было там много, были и знакомые. Я почти всю ночь проплакала. Утром вызвали допрашивать. Следователь, по фамилии Чепец, спросил, была ли я в СБМ во время учебы в семинарии. Врать не умела, и ответила: да. Нас держали в КПЗ до 25 декабря 1944 года, а в этот день погнали пешком в Новогрудок, в тюрьму. Сам конвой верхом на лошадях. В Новогрудке, в камере, было много девчат, бывшие ученики семинарии — все за СБМ.
Мы все думали, что вскоре нас отпустят домой. На допросы вызывали ночью, наверное, раза два, а так полная камера молодежи сидит целыми днями. Но мы поняли, что это за СБМ. Точно не помню, в феврале, или в конце января 1945 года, некоторых из нас вызвали на выход. Мы думали, что пойдем домой, а оказалось, что нас повезли на этап, на север. По каким признакам выбирали, не знаю ничего и сегодня».
Освобождения 20-летняя уроженка Куписка не дождалась. Нина Булавко стала «врагом народа». Впереди ее ждали 10-летняя ссылка и переправка на север СССР в вагонах для скота.
Из дневника Нины Макаровны Булавко:
Из Новогрудка привезли в Новоельню. Подогнали состав скотских вагонов-телятников и погрузили нас туда, один на одном, тесно, холодно и голодно. Сидела на верхних нарах, и в маленькую щелку-окошко увидела, что к вагонам идет мой отец с мешком. Он нес мне в тюрьму в Новогрудок сухари, а пока формировался эшелон, догнал меня. Открыл конвой дверь, и я тогда увидела отца. Он передал сухари и сало, а сам в большом горе опять пошел домой.
В таких ужасных условиях мы ехали на север. Теснота. Если спать ложились, то одна другой клали ноги на груди. Все обмерзло и обледенело, да и сами примерзали. На станциях, нас молодых, выпускали поить людей. Носили под конвоем воду по вагонам. Вагонов было больше семидесяти. Люди были разные, молодые и старые, мужчины и женщины. Все мы ехали в неизвестность. Ни следствия, ни суда, ни статьи, ни срока.
Ссылка на Север
За полгода жизни на Севере Нина Булавко похудела с 75 до 49 килограммов. Холодные бараки, жалкие пайки, невыносимые рабские условия труда. Деревья пилили в лютые морозы. Для этого приходилось ползти по двухметровым сугробам и выкапывать ямы до основания деревьев, чтобы пенек при распиле не превышал высоту в 10 см. Пилили деревья женщины вручную.
Из дневника Нины Макаровны Булавко:
«Поместили нас в отдельные бараки, которые прозвали „Варшава“, возможно потому, что некоторые из нас разговаривали по-польски, например, жители из-под Лиды, всяких хватало. После комиссии дали мне первую группу, что означало тяжелый физический труд. Все точно не помню, но послали на погрузку леса. Бригада, человек 20. Выводили из зоны под конвоем, через вахту. Детали все, конечно, не помню, но отдельные слова „Шаг влево, шаг вправо — конвой стреляет без предупреждения“ — это помню. Конвой впереди и конвой сзади, а мы гуськом шли в лес. На себе веревки для погрузки леса, топор, пила. Шли туда, куда были поданы вагоны. Однажды у меня закружилась голова, и я упала с шестого ряда вниз, об рельсы головой. Привезли на подводе, еле живую, в зону, в санчасть. Но еще судьба была жить.
Кормили нас очень плохо, и мы к весне совсем ослабели, цеплялись за веточку и падали. Я была весом 49 килограмм, а группа уже стала третья. Еще шла война. Всё для фронта, всё для победы».
Закончилась война, и Нину Булавко отравили в трудовое поселение в Казахстан. Там-то она и встретила своего будущего мужа и отца Виктора — молодого художника Золотилина.
— Маці была вельмі пакладзістая, — говорит Виктор. — Не ведаю, як з такім характарам яна апынулася на Поўначы, але ў Казахстане яе жыццё наладзілася. Там былі сільныя людзі: эстонцы, літоўцы, палякі. Хоць і незнаёмыя, але ж даражэйшыя за многіх другіх. Там яна і выйшла замуж за мастака, там жа нарадзіўся мой старэйшы брат. У 1953 годзе памёр Сталін, і маці сказалі: «Едзь куды хочаш». Маці згодная была там жа застацца, бо ўжо і па працы пайшла наверх, і хатка свая была. Бацька ўзбунтаваўся: «Паехалі ў Беларусь!»
Следователь, по фамилии Чепец, спросил, была ли я в СБМ во время учебы в семинарии. Врать не умела, и ответила: да.
Яны прадалі ўсё, што было ў Казахстане, і вярнуліся ў Купіск. Мясцовыя, нават былыя сябры, сустракалі маці дрэнна. Адвярнуліся. Пальцам паказвалі, казалі: «турэмшчыца», «нямецкая падсцілка». Усё было. Вось ідзе нейкая п’янь, павісне на плоце і крычыць: «Ну што, падсцілка нямецкая?!». Цікава, што гэтыя людзі таксама былі ў СБМ, а некаторыя і ў паліцыі, але нейкім чынам іх не спаткаў такой жа лёс, як маёй маці. Дзесяць гадоў яе не было, забралі ў 20, а вярнулася ў 30. А ў Купіску на работу пасля лагера яе нідзе не бралі. Два гады яна тут скіталася, і ў гэты час нараздіўся я.
Особенный
— Маё нараджэнне стала для яе вялікім шокам, — вспоминает Виктор. — Вось такі хлопчык нарадзіўся — панятна ж… Пачаліся праблемы, пачалася бяда. Усё маё маленства я помню, як мы з маці ляталі па ўсіх бальніцах, пра якія яна нешта вычатае і пачуе. Кіеў, Масква, Ленінград, Рыга, Вільнюс, Гродна… У Мінску мы практычна жылі, ледзь адтуль вылазілі. Маці хацела дапамагчы нечым ў маім жыцці. Але ж на той час, як і на гэты, гэта не вылечваецца. І так усё і засталося.
Отец Виктора работал в районе художником-оформителем. Вскоре после рождения сына он сообщил супруге, что поедет искать работу, и исчез. Объявился через полгода в Алма-Аты, и стал звать к себе семью. Однако мать Виктора не поехала. Как вспоминает художник, отец был выпивохой и гуленой. К тому же жители сельской местности в СССР были лишены паспортов. До 1974 года работникам колхозов запрещалось переезжать в другую местность и распоряжаться своей судьбой. Так что вместо родного отца Виктора стал воспитывать дед.
— Дзед замяняў бацьку, і я гэта адчуваў. Ён больш за ўсіх паўсплываў на мой светапогляд. Дзед быў такі тыповы заходні беларус: гаспадар, вельмі стараны, працавіты. Усё жыццё помню яго расказы, як яны жылі пры Польшчы да таго, як у нас у 1949 гаду сфарміравалі калгас. Да гэтага, як казалі, усе былі адзіналічнікі. А дзед мой быў гаспадар, зажытачны — сенакосаў адных два гектара было. Да калхоза у нас быў цэлы хлеў скаціны: і быкі, і каровы, і авечкі, і свінні. Такіх сямей моцных у Купіску было каля шасці. Але калі пачаўся стварацца калгас, яны ўсе першымі і напісалі заяву на ўступленне. Таму што многіх да гэтага часу з суседніх вёсак вывезлі. У Сібір, Казахстан. Вось мой дзед шостым і ўступіў у калгас. Усё забралі адразу: скаціну, плугі.
Дзед быў такі тыповы заходні беларус: гаспадар, вельмі стараны, працавіты.
Так Виктор с мамой и братом остались жить в Куписке в своем родовом доме. Мать переучилась и устроилась бухгалтером в колхозе. Сам же Виктор познавал жизнь и пытался свыкнуться с тем, что он не похож на окружающих его жителей деревни.
— Спачатку я не так востра адчуваў, што я незвычайны, — вспоминает он. — Канечне, панімаў нешта, калі ездіў з маці па бальніцам. А гадоў у 7–8 мне сталі гаварыць «карлік». Для мяне гэтае слова было такое непанятнае, і я пытаўся ў маці, а яна тлумачала: «Ты не абіжайся на іх. Такі іх ўзровень адукацыі і выхавання». А так у дзяцінстве да мяне ставіліся вельмі добра. Асабліва людзі сталага ўзросту. Насупраць нас жылі дзядулька і бабулька, і яны заўсёды запрашалі мяне ў госці. Я прыду — у хаце гарыць кірасінавая лямпа, яны накрываюць стол, як будта я там самы важны госць у іхнім жыцці. Я такі шпінгалет, а яны і пірагі рэжуць, і калбасу, і квас ставяць (смеется). Я запомніў гэта на ўсё жыццё.
Но однажды Виктор четко осознал, что он не такой, как все, и не все ему, как всем, разрешено.
— У нашай школе для семікласнікаў і васьмікласнікаў па суботах арганізоўвалі вечара. У верасні ў сёмым класе мы пашлі на першыя такія танцы. Сцесняліся, хаваліся, ў класе сядзелі. А васьмікласнікі ва ўсю плясалі. Музыка грыміць на ўсю школу, а мой клас нікуды не выходзіць. Сядзяць радам са мной, шэпчуцца. І тут пастукалі ў вакно, і мяне вызвалі з малодшага класа хлопцы. Я выйшаў, і мы сталі размаўляць. Вечар, цёмна, толькі вокны свецяцца ў нашым класе. Гаворым-гаворым. Тут я глянуў на вокны і бачу: усе нашыя аднакласнікі разбілісь па парах і танцуюць. Уяўляеш, пакуль я ў класе быў, яны сцяснялісь мяне проста. Я ж не магу нікаго ўзяць на пару і патанцаваць. Вось яны і не танцавалі. Узнікла такое адчуванне ў той момант у першы раз, што аднакласнікі сядзелі радам са мной і так бы і прасядзелі ўвесь вечар, каб мяне не пазвалі. Поняў, што іх сцясняю. Пасля таго больш не вярнуўся на танцы.
Школа-интернат
— У наш цяперашні час я разумею, што, каб нарадзіўся ў другой маткі, то, хутчэй за ўсё, нават закончыў сваё жыццё ў доме-інтэрнаце, — говорит Виктор. — Калі бацька атсюда з’ехаў, да маці столькі людзей сваталіся. І многія прапаноўвалі такія варыянты: «Я цябе забіраю, але ты Віцю здаеш у дом-інтэрнат». На гэтых славах усё абрывалася. Чалавеку паказвалі на дзверы і ён з’язжаў. Маці нават у мыслях ніколі не дапускала, што са мной растанецца.
Однако после первого класса Виктор все-таки познакомился с советским интернатом. И, как ни странно, ему там так понравилось, что он не хотел возвращаться в родной Куписк.
— Калі я скончыў першы клас, маці вычытала ў нейкай газеце, што адкрываецца спецшкола-інтэрнат у Асіповічах для людзей з ненармальным развіццём апорна-рухальнага апарата. І паехалі мы туды. Там была не толькі вучоба, но яшчэ і лячэнне: усякія працэдуры. Мяне зачыслілі, і маці мяне пакінула. Там розныя дзеці былі: у каго пратэзы на нагах, у каго на руках поліміліт, гарбатыя, усякія. Я сярод іх выдзяляўся, што хоць і малога роста, але мог пад сраку даць. І ведаў, што хлопец мяне не дагоніць. Другі дагоніць, але рукі слабыя. Я гэтым карыстаўся (смеется).
Па параўнаннні з Купіскам, у інтэрнаце для нас быў камунізм — усё было. Там я ўпершыню ўбачыў апельсіны. Харчаванне добрае было. І басеін, усё. Адзінае, што не хапала, гэта канешне дома. Калі маці пасылку дасылала, я нюхаў і цалаваў газету, бо домам пахла.
Спачатку я не так востра адчуваў, што я незвычайны. А гадоў у 7–8 мне сталі гаварыць «карлік».
После года учебы в интернате решили, что Виктору лучше учиться в обычной школе среди сверстников, потому что для жизни в интернате, выяснилось, его заболевание не подходит. Виктор переживал это долго и сложно.
— Два класы я скончыў, і прыйшоў час канікулаў. Усе бацькі прыязджаюць, забіраюць дзетак па дамам. Прыехала і мая маці. І вось падходзіць наш аўтобус, каб адвезці на электрычку, і васпітацельніца падняла мяне на рукі, абняла і сказала: «Віця, расці бальшой!» Апусціла, і слёзы ў яе цякуць. Толькі са мной яна так прашчалася. А патом я толкі поняў, што яна ўжо знала, што я больш туды не вернуся. Таму што у сярэдзіне мая была камісія, і мяне камісавалі за тое, што ў мяне забалеванне не па профілю. Прайшло лета, і маці прыходзяць дакументы, што я адчыслен.
Рову стольку было, што не перадаць. Як я хацеў абратна ў тую школу… Мне падабалася там усё: дзеці, быт, атмасфера. І адносіны былі такія цёплыя. Помню, забалеў там на свінку, раздула мяне. І радам са школай быў ізалятар, куды мяне паклалі. Кожны дзень мой клас падходзіў к акну і стаяў так весь час прагулкі. А калі мяне выпісалі з ізалятара, ужо зазвінеў званок, у школе цішыня, а я іду па школе і бачу: мой клас стаіць у калідоры. Стаіць ўчыцільніца. І ўсе-ка мне как кінулісь! Такі топат, грукат, візг, столька васторга, радасці ва ўсіх. Абнімацца, цалавацца, хаця ўрокі началісь. Вот там такая атмасфера была.
Грибы в бомбоубежище
В своей купиской школе Виктор больше всего любил два предмета: историю и географию. После уроков часто садился в лодку и плыл вниз по Неману на несколько километров в поисках приключений. Неудивитильно, что после окончания школы он поступил на геофак Белорусского государственного университета. Не с первого раза, а со второго. Впрочем, это не помешало ему стать одним из лучших студентов потока и получить весомое прозвище от одногруппников — «батя».
В вузе Виктор проявил весь свой скрытый потенциал. Он участвовал во всех мероприятиях, не обходил стороной спортивные соревнования: поднимал штангу, был рулевым в заплывах на баркасах. Кроме того, геофак давал возможность путешествовать. Низкорослый парень открыл для себя Москву, Мурманск, Архангельск, страны Балтии. Больше всего впечатлила Латвия. «Я сябе там абсалютна не адчуваў не такім, як усе», — вспоминает Виктор.
Студенческие годы пролетели быстро, и после университета выпускника геофака взяли на производство, заместителем директора учебного центра «Сельхозтехники», что в Сенице. Параллельно с официальной работой Виктора подхватила волна по имени «Перестройка». Однажды в газете он прочитал, что под Могилевом какой-то бизнесмен осушил бомбоубежище и открыл в нем производство по выращиванию шампиньонов. Виктора осенило — надо делать бизнес. Три кропотливых месяца работы над «апгрейдом» бомбоубежища. Рабочий день с 05:00 до 23:00. Ночевка на работе. И вот, наконец, мицелий дал первые грибы. Через три дня все бомбоубежище было белым от шампиньонов. Виктор с друзьями возили продавать грибы в Минске на Комаровский рынок, где грибы разлетались за считанные полчаса. Но однажды из-за большой жары все грибы сгнили. Бизнес пришлось закрыть.
— Гэта ўсё, у аснаўным, было за мае грошы. Усё, што зарабляў на гэтай станцыі непасільным трудом, шло на грыбы. Ну, а патом в іюне 92-га пачалася жара. А гэтым грыбам нада максімум 19 градусаў. Тыя грошы, што зарабілі, людзям аддаў, бо 3–4 месяцы яны працавалі без зарплат. То, што я сваі патраціў грошы, я не счытаў. Думаў — дальшэ пойдзем, гэта яшчэ не канец. Мы прасязелі над грыбамі нядзелі дзве і понялі, што ўжо ўсё. Нічога не паявіцца на гэтам міцэліі.
Искусство
После фиаско с грибным бизнесом Виктор вспомнил о своем хобби. Еще в начале 1980-х он написал первую картину — без какой-либо подготовки и знания азов живописи. Повторил эксперимент через восемь лет, нарисовав девушку в купальнике на берегу Немана. И с той поры стал писать по одной картине в год.
Друзья посоветовали превратить хобби в профессиональный заработок и предложить свои услуги отделу образования Дзержинского района. Виктор согласился. И вскоре стал расписывать искусственный мрамор в учебных заведениях всего района. Затем переключился и на минский, наняв две бригады с 18 художниками-оформителями. Дело разрасталось. Низкорослый бизнесмен твердо стоял на ногах и давал фору тем, кто был выше его на несколько голов. Собственный бизнес, квартира в Минске, и даже «Жигули». Народные умельцы приделали к педалям машины специальные рычаги, и невысокий Виктор мог управлять автомобилем самостоятельно, назло всем пунктам ПДД. В 1990-е и не такое творилось.
— Мая задача была кіраваць. Вырашаць фінансавыя, бухгалцерскія праблемы, снабжаць строймацерыяламі: бяліла сухія, краскі і ўсё астальное. І ўсё так кацілася. З 1991 па 1996 год я не быў ні разу ў водпуску, амаль што без выхадных, без прахадных. Аднойчы я прыехаў да хаты: дзед і бабуля ўжо памёрлі, маці адна засталася. Брат мой сядзеў там яшчэ без работы. Я яму сказаў: «Як хочаш. Можаш пазаймацца маімі справамі, а я пакуль пабуду дома месяц-два».
Так і зрабіў. Усё лета я прабыў дома. За гэты час прыяхаў да мяне настаўнік нашай купіской школы і кажа: «Загуляла наша настаўніца-географ. Можаш на пару тыдняў яе падмяніць?» Чаму я ўзяў такую цікавасць на гэтую справу? Не ведаю. Але згадзіўся. І пайшоў у нашую школу купіскую, хаця ў Мінску было ўсё: і бізнес, і кватэра. Я два тыдні папрацаваў і мяне гэта так захапіла! Кажу брату: «Бяры, што хочаш. Я на цябе переафармляю фірму, толька я застаюсь тут».
Родовое гнездо
Виктор переехал в деревню 20 лет назад. В 1996 году. Неожиданно для самого себя стал сельским учителем. Работал до 2001 года, преподавал сразу семь предметов, пока в школе не осталось 33 ученика и 12 учителей, и ее не расформировали.
— Калі зачынілі школу, я вырашыў пажыць так, як мне хочацца. Прадаў усё, што меў: гараж, кватэру, машыну. Зразумеў, чаму я сюды вярнуўся і чаго хачу. Пабудаваў сразу майстэрню на чардаке ў 2004 годзе. Сам, без нікога. Цягаў гэтыя пліты, доскі. Мяне так удахнаўляла тамашняя атмасфера… Там такое акно вялікае і панарама на Нёман. Хочаш, не хочаш, будзеш маляваць. Так усё гэта мяне захапіла, што пачаў шмат маляваць. А ў 2005 годзе ў навагрудскім музеі Адама Міцкевіча прайшла першая выстава. З таго часу за дзесяць год іх ужо ў мяне было 22.
Картины Виктор писать стал гораздо чаще. В среднем, одну работу в 10 дней. Местные пейзажи: Куписк летний, Куписк зимний, Куписк исчезающий. Сейчас в доме Виктора 77 полотен. Старые продаются, появляются новые. В 2012 году на персональной выставке Виктор продал 40 своих работ за один раз.
В 2002 году умер от инсульта старший брат. Затем умерла мать, и Виктор стал жить один в родовом гнезде. Из верных друзей и собеседников у него остались только его картины и немецкая овчарка по кличке Вольф.
Любовь
Виктор сидит на полу своего отчего дома. Открытая шуфлядка платяного шкафа. В нем самое ценное — семейные фотографии, письма и дневники, которые Виктор ведет с университетских времен. В былые времена писал много — по одной-две страницы в день. Теперь же все чаще делает записи по праздникам. Традиционно подводит итоги года 31 декабря.
— Снег. Мяцеліца. 31 снежня, 2010 год, — зачитывает отрывок из своего прошлого художник. — Снедаў і карміў Вольфа. Хадзілі на Нёман. Да 09.00 займаўся сабой. Чытаў почту. У 11.00 узяўся за работу, т. е. за жывапіс. Працаваў над карцінай.
— У плане кахання, не гледзячы на тое, што я такі, у мяне прайшло вельмі бурнае жыццё, — рассказывает об истории записок художник. — Была каханая дзеўка тут. Яна для мяне ўсё была, і я для яе — усё. Больш чым мужык і ўсё астатнее. Быў і сэкс. Усё яна мне дала тое, што было і ў нармальных людзей.
Пакуль была гэтая сяброўка, усё ішло к стварэнню сям’і. Але калі ёй ужо было 25–26 год, яна скончыла ін’яз, і размяркавалі яе ў Іўеўскі район. Я у Мінску, яна тут. Усё рэжэ і рэжэ відзеліся. Потым яны вышла замуж. Хаця пры гэтым мне гаварыла, што няхай буду замужам, але ўсё роўна з табой буду ўстрачацца, будзем умесце і ўсё. І вось прошлым летам яна мне прэдлагала сустрэчу. Я адказаўся ўжо. Мы з ёй паследній раз правялі ўмесце ўрэмя ў 1994 гаду. Гэта сколька? 22 года прайшло. Яна-ка мне прыязджала тагда ў мінскую кварціру, і мы дагаварылісь недзелі цераз дзве ўстрэціцца. Яна не прыехала. Сазваніліся, я кажу «у чым дзела?». «Давай перарыў здзелаем». «Не, — кажу, — еслі ўжо перарыў, то на ўсю астаўшуюся жызнь». І на гэтым усё.
Кажу брату: «Бяры, што хочаш. Я на цябе переафармляю фірму, толька я застаюсь тут».
Счастливой личной жизни у Виктора не получилось. И, конечно, не по вине девушки. А просто потому, что Виктор сложный и ему «заўсёды ў дзяўчынах не хапала інтэлекту». Но, как он сам часто повторяет во время беседы, в его жизни «усё было». А вот то, что останется потом — это дом деда, земля предков и неопределенность. Ведь из родственников у Виктора остались только племянники. А тем, по его словам, дом со всей его родовой историей не нужен.
— Сколькі раз маці за сваі 78 гадоў перабірала гэту землю рукамі, — говорит Виктор. — Сколькі раз бабуля. Жах падумаць, што я апошні. Хата пастаіць гадоў 5–10, пачне гніць, прададуць, і будуць тут чужыя людзі жыць, якія-небудзь дачнікі.
Вёска без буслоў
Справедливости ради следует сказать, что дачники не закатали Куписк в асфальт и не снесли деревню с лица земли, а просто ее изменили. Деревня стала другой — более выхолощенной, с газоном на участках. Куписк изменился, похоронив под газоном историю о спаленной деревне и трагедии Западной Беларуси.
— Вёска вельмі змянілася, — говорит Виктор. — Асабліва за апошнія гадоў 5–10. Гэта страшна. Калі я сюда вяртаўся, гэта была яшчэ мая вёска, мой Купіск. Вёска была ўся ў зелені, вуліца была абсажана яварамі (вид клена — прим. авт.), якія стаялі тут па 300–400 гадоў. У цэнтры вёскі вязы стаялі. Можа, ім па 500 гадоў было ці больш. І такая адметнасць Купіска была, што на адным дрэве па 15–20 бусліных гняздоў! Нідзе такого не было і ніхто такого не бачыў. Птушыныя базары, усё неба было у буслах. У мінулым годзе тут пайшла гэтая кампанія па барацьбе з дрэвамі. Тых людзей, якія маглі пастаяць за дрэвы, ужо няма. Тут у нас застаўся хто: альбо старэнькі, якому ўжо не да гэтага дрэва, а хаця б дзень пражыць і ноч прадержацца, або п’яніцы якія-небудзь, і наогул не нашыя. І для чаго гэта? Я ўпрашваў, чуць лі не на каленях стаяў перад імі (местными властями — прим. авт.): «Забірайце усе мае карціны. Толькі пакіньце дрэвы». Не. А яны для мяне былі, як маяк: вось мой дом. Цяпер таго маяка ўжо няма. Усё спілілі, усё развалілась.
Виктор выходит на улицу, по дороге на Неман переваливается с ноги на ногу, падает в огороде — последние годы ноги ослабли, болят. Садится на крыльцо, обнимает Вольфа, который никак не хочет позировать для фотографа и предпочитает полежать в теньке.
«Толькі пакіньце дрэвы». Дрэвы для мяне былі, як маяк: вось мой дом. Цяпер таго маяка ўжо няма. Усё спілілі, усё развалілась.
— Выразна адучаваю, што ўсё найлепшае ўжо сзаді, засталося толькі дажыць, — говорит Виктор. — Хочацца верыць, што пасля смерці нічога не закончыцца. Што будзе пряцяг. Але на гэтым свеце я працягну існаваць у сваіх карцінах. Бо іх па свету разашлося пачці 350: ад Канады да Амерыкі і Кітая. Спадзяюся, што хто-та на ніх жа будзе глядзець. Таму і я буду жыць, пакуль яны жывуць.
P. S. В конце нашей встречи Виктор признался, что ему не хватает общения. Он будет рад гостям, новым знакомствам и просто поговорить с вами по телефону. Сотового телефона у Виктора нет, как нет и интернета. Связаться с ним можно по домашнему номеру. Звонить лучше всего после 20.00, потому что до этого времени Виктор занят по хозяйству. Позвонив Виктору, вы сделаете его немного счастливее и найдете прекрасного собеседника. А если вы его давние знакомые, но потеряли контакты, то «Имена» напоминают: +375 15 977-18-52.
«Имена» работают на деньги читателей. Вы присылаете 5, 10, 20 рублей, а мы делаем новые истории и помогаем еще большему количеству людей. «Имена» — для читателей, читатели — для «Имен». Нажимайте сюда и выбирайте удобный способ для перевода!