Этот невысокий интеллигентный мужчина из Минска уже больше десяти лет ищет в интернете людей, которые могут знать подробности жизни его мамы. 75 лет назад мать родила Владимира в ГУЛАГе под Магаданом — там она, молодая талантливая учительница, отбывала наказание за «антисоветскую деятельность». Вместе с мамой маленький Володя прошел множество испытаний, однако после того, как все ужасы лагерной системы закончились, СССР развалился, а уже взрослый Владимир переехал в Минск, случилось нечто очень странное. Перед смертью мать Владимира с горечью призналась, что ее прошлое мало кого интересовало, и… разорвала все семейные фотографии. Даже с маленьким Владимиром. В семье сохранилось одно часовое видео, снятое уже внуком женщины, где она много плачет, но не раскрывает подробностей о причинах своих слез. И вот с тех пор сын не находит себе места. 

Сегодня Владимир изучает дела советских репрессированных, копается в прошлом, отстаивает память невинно убитых в советское время в Куропатах. Но больше всего убивается из-за тех старых фотографий. Почему мама их разорвала? Почему он так мало разговаривал с ней о ГУЛАГе — эти вопросы не дают ему покоя.

Бабушка, которая поет

Несмотря на свои 75, Владимир Романовский выглядит моложе: подтянут, ухожен, чистая речь, незамутненный взгляд. Владимир живет в Минске вместе с супругой. В его комнате — два компьютера, на диване — планшет с фотографией правнука Мартина. Владимир — активный интернет-пользователь. Он переписывается с внуком, который живет в Америке, и сыном Денисом, последние 20 лет проживающим в Швеции. А еще пенсионер ищет в интернете тех, кто прошел через советские лагеря и знает подробности о жизни его мамы, которая родила его в магаданском лагере возле поселка Талон.

Мать Владимира — Доброва Валентина Николаевна — ушла из жизни больше десяти лет назад, в 2006-м. Владимир признается, что так и не успел с ней как следует поговорить о ГУЛАГе и ее прошлом. Говорит, было не до этого. Учился, ездил по разным городам, работал с вычислительной техникой, был молодым. Да и не задумывался никогда сильно о своей судьбе и родителей. Не понимал, почему они — воспитанные люди — полжизни провели в забытом богом селе в Магаданском крае, где было всего 20 хат. 

Думать о родителях Владимир начал на старости лет. После смерти мамы он стал копаться в прошлом и с головой ушел в тему советских репрессий. Сегодня пенсионер является председателем комиссии Объединенной гражданской партии по реабилитации жертв политических репрессий и неофициально представляет в Беларуси международное объединение «Мемориал». А еще вместе с единомышленниками устраивает уборку мусора талакой в Куропатах — лесном урочище в Минске, где в конце 1930-х советские власти провели массовые расстрелы «врагов народа».

Сегодня напоминание о Валентине Николаевне — рисунок на стене, написанный кистью сына Дениса.

— Вот это моя мама, — указывает на портрет Владимир. — Это сын мой писал, называется «Поющая бабушка». У нее был голос колоратурный сопрано. Алябьева исполняла: «Соловей мой, соловей» (напевает).  

Бабушка на рисунке действительно поет: брови вздернуты, глаза смотрят вверх. Владимир любит рассматривать эту работу, ведь вспоминает не только маму, но и сына. Когда-то Денис заканчивал белорусскую Академию искусств, а потом уехал в Швецию и профессионально занялся перформансом. Он единственный в семье, кому Валентина Николаевна рассказала о своем прошлом. Перед ее смертью Денис нагрянул в Минск со шведским оператором и снял о бабушке видеоисторию, расспросив о ГУЛАГе. Фильм получился на несколько часов, но рассказ бабушки — неполным. Владимир по сей день корит себя, что не поговорил с мамой сам, не сохранил все ее воспоминания.

— Это я должен был делать с ней интервью. Почему я не проявил интереса? Я рву на себе волосы, — с грустью говорит он.  

История отца до встречи с мамой

— Отец мой был из-под Волгограда, бывшего Сталинграда, — вспоминает Владимир. — Родился в хуторе, в большой семье. Отца моего единственного отправили в Сталинград, в техникум по обработке металла. Когда он оканчивал четвертый курс и готовил диплом, его арестовали. Арестовали за то, что выступил на комсомольском собрании. Тогда только и шумели, как вокруг всё хорошо, а у папы накануне умер от голода брат. Он поднялся и спросил: «А почему мой брат умер от голода?» Ему ничего ответили. Он второй раз выступил — возбужденный, естественно. Вообще папа по натуре был тихим, не революционный тип. А тут не выдержал. Вернулся в общежитие, через три часа к нему пришли двое и спросили: «Кто Романовский? Отдайте кому-нибудь учебники, пройдемте с нами». И всё — исчез человек. Это был 1936 год, тогда на смерть еще не отправляли. Папу сослали на три года на прииски на Колыму. (В 1928 году на Колыме нашли богатейшие месторождения золота. К 1931 году советские власти приняли решение осваивать эти месторождения силами заключенных — прим. Имена). Ему было 20 лет. Родственники не знали ничего о его судьбе вообще. Только через четыре года им стало известно, где он находится.

На приисках Романовский Иван Федорович заболел гангреной. Как вспоминает Владимир, роста папа был небольшого, как и он сам, «был мелким». Может, потому его и пожалел больничный фельдшер, который прооперировал ногу Ивана и взялся за его лечение. Чтобы нога лучше заживала, фельдшер велел арестанту много приседать, что давалось 20-летнему парню с трудом. А когда лечение закончилось, Романовскому снова грозили прииски, и тогда, как говорит сегодня Владимир, папе бы точно был конец — ему грозила цинга. 

Но от приисков Ивана Федоровича спас счастливый случай. В лагере шел набор на сельхозработы. Все прекрасно понимали, что это спасение — еда, физическая работа не по колено в воде. Построили арестантов в ряд, стали выбирать подходящие кандидатуры.

— Отец и так невысокий, так еще во втором ряду стоит, — улыбается Владимир. — Военный скользнул глазами и пошел дальше. А потом вернулся и говорит отцу: «Выходи». Что это, как не судьба? В результате он попал в 1938 году в поселок Талон и стал обслуживать женский лагерь, который был рядом. Там женщины жили, которые занимались сельским хозяйством. Так он и познакомился с моей мамой.

История мамы до встречи с папой

— У мамы был своеобразный характер, крутой. Если ее человек однажды зацепит, он для нее больше не существует. Всё. Очень категорично, — говорит Владимир, когда вспоминает о детстве мамы.

Может, именно из-за такого крутого нрава Валентину Николаевну так и помотало в жизни. Уже в шестом классе она взяла и ушла из дому. Уехала из Днепропетровска, где жила вместе со своим отцом и мачехой. Почему она так поступила, Владимир не знает. Но говорит, что мама твердо осознавала, что делала. Она добралась до Новороссийска, а потом, прикинувшись беспризорной, пошла в детский дом, где и стала жить.

После школы Валентина поступила в педучилище — на отделение литературы и истории. А потом оказалась на распутье. У нее был хороший голос, и педагоги советовали строить карьеру певицы.

— Но мама подумала: что это я, такая маленькая пигалица, выйду на сцену? — улыбается Владимир. — Она мечтала ехать после учебы в Ленинград в Институт Герцена, но директор училища посоветовал ей отправиться по разнарядке на Дальний Восток: «Что ты в одном платьице поедешь? Давай на Дальнем Востоке годик-два поживи, заработай, а потом поедешь в Ленинград».

Так Валентина и поступила. Ее отправили на Сахалин, где она проехалась по чеховским местам и устроилась учителем в школе. Именно там с ней и приключилась беда. Один настырный педагог стал приставать к Валентине, а она всё никак не могла от него отделаться. На дворе стояла зима 1937 года. Однажды вечером педагог был особенно настойчив в «ухаживаниях», и Валентина решила его запугать. Сказала, что он не знает, с кем связался, и она его сгноит. А в конце зачем-то добавила: «Вот иди и пиши об этом». А педагог ответил: «Хорошо. Напишу».

Была такая манера в лагерях женить

Через три дня в дверь Валентины постучались. Вошел военный и спросил: «Вы Доброва? Вы арестованы». Так нелепо оборвалась карьера молодой учительницы. Ее допрашивали, выпытывали, в каких организациях она состоит, грозились расстрелять. В ответ Валентина твердила лишь одно: я — комсомолка. Ее осудили на семь лет лагерей и пять лет поражения в правах (в советские годы поражение в правах обозначало невозможность голосовать, принимать выборные должности, лишение родительских прав; фактически человек не мог никуда устроиться на работу — прим. Имена). В декабре 1937 года вместе с другими арестованными она в сопровождении конвоя пустились в долгий путь — 100 километров пешком по Сахалину.

— Шли по снегу, — рассказывает Владимир. — Мама потом вспоминала, как проходила через одно село, и ее увидела знакомая учительница, тоже детдомовка. Выскочила: «Валя! Что с тобой? Что?!» Это была последняя знакомая, которую видела мама. Из Сахалина Валентину Николаевну отправили в магаданские лагеря. Кем она только не работала: санитаркой в больнице, уборщицей, на полях. А потом ее отправили в женский лагерь в Талон на сельхозработы, где и жил Иван Романовский.

Иван Романовский жил рядом с лагерем. У него уже закончился срок, но он никак не мог вернуться домой, потому что был поражен в правах и не имел права куда-либо уезжать и устраиваться на работу. Специально для таких, как он, вокруг лагеря были построены дома, в каждом из которых проживали по две семьи. Половину одной из таких хат и занял Иван Федорович. Он остался жить и работать на подсобных работах в сельском хозяйстве, а потом познакомился с девушкой из лагеря Валентиной.

— Была такая манера в лагерях женить, — рассказывает Владимир. — Маме сказали, что есть такой Иван в обслуге, который на нее засматривается. Мама рассказывала потом, как они «женихались» и как их ловил вахтер. Забивались в какой-то угол, а вахтер дверь открывает в сарай и говорит: «Я знаю, что вы здесь, выходите!» Нормальный, мог и под винтовку взять. Жили они рядом: он — на поселении, а она — заключенная. Их «поженили». Дело молодое — понятное. Природа свое диктует. Люди на смерть идут из-за любви. Я родился в 1941 году.  

История сына, который пытается разобраться в судьбе родителей

Владимир родился в бараке. Он был «нелегальным» ребенком, мать не могла его воспитывать. Вместо нее воспитанием мальчика занималась отсидевшая свой срок сибирячка — тетя Лиза, которая работала смотрительницей на хоздворе. Мальчик рос и жил в хлеву среди коров. Тетя Лиза следила за отелом коров. «А я, — вспоминает Владимир, — когда корова телилась, бегал маленький по хлеву и кричал: «Теть Лиза, ножки появились!».

— Мне в лагере места не было, в бараке я не мог находиться, — говорит пенсионер Владимир. — Я начинаю себя помнить примерно с трех лет. Помню, темно. Электрические лампочки горят, но немного. Какой-то проход, а слева — кухня, чаны стоят, в которых что-то готовится. А здесь стоят коровы. И я спал на этих чанах. Еще помню, как сижу в середине загона, где скот держат, и ко мне идет корова. Мне страшно до посинения. Я ору и только вижу, как от ворот бежит мама. Мне годика четыре было. Больше ничего не помню. Возможно, она приходила меня кормить из лагеря.

В случившемся Валентина Николаевна винила Сталина. Она считала, что Ленин бы этого точно не допустил

Маму Владимира выпустили в январе 1945-го, и она взялась за воспитание сына. Так как она тоже была поражена в правах, то осталась в Талоне — в закрытом поселке, в 40 километрах от Охотского моря, в окружении тайги. Владимир рос. В теплое время года ходил на рыбалку с отцом на реку Тауй и на охоту. Игрался вместе с друзьями, ловили зайцев, а еще бегали смотреть на лагерь, который находился в километре от поселка и вызывал интерес у любопытных мальчишек.

— Я помню одну сцену — поймали беглеца, — вспоминает пенсионер. — Пацаны кричат: «Сейчас приведут!» А нам же жутко интересно: беглецов мы страшно боялись. Действительно ведут. Весь избитый. Стоят заключенные в два ряда перед воротами в лагерь. У входа охранники беглеца остановили и стали его бить. Не знаю, чем всё это кончилась, я в слезах-соплях рванул оттуда и прилетел домой. Мама спросила: «Что такое?» Я рассказал. И она заплакала.

Но все эти сцены дети из Талона воспринимали как хоть и страшные, но эпизоды из обычной жизни. Владимиру никогда не приходила в голову мысль: почему он живет в Талоне и что такого сделали его родители, что здесь оказались? Он рос в закрытом селе, а рядышком находился детский дом НКВД, где жили дети репрессированных. Мама строго-настрого запрещала приближаться к этому детскому дому, но с его подопечными Владимир все равно встретился — в поселке Тауйске, куда он стал ездить в школу-интернат после 4-го класса. У детдомовцев были жесткие шутки. Они издевались над слабыми, а Владимиру дали сразу две клички: маменькин сынок и Лобачевский. Мальчик жил с детдомовцами под одной крышей в школе-интернате целый год. А домой возвращался с обгорелыми пальцами на руках и ногах. По ночам детдомовцы любили пошутить. Они вставляли между пальцами бумажки и поджигали.

Рядышком находился детский дом НКВД, где жили дети репрессированных. Мама строго-настрого запрещала приближаться к этому детскому дому

— Мне тюкнуло в голову только в шестом классе, что что-то не так, — рассказывает Владимир. — Я уже знал, что мои родители были в тюрьме, осознавал, что это не просто жизнь, а принудиловка. Начальник лагеря бывал у нас в гостях. Я видел, что он другой. И меня вдруг осенило: а за что сидели мои папа и мама в тюрьме? Они же такие хорошие люди! От них я никогда не слышал ни одного матерного слова. И вообще мама пользовалась громадным авторитетом: давала концерты в местном клубе, в колонии, на бис ее вызывали. Мне казалось, что это неправильно. Я думал, что вырасту, найду этих дядь и теть и отомщу.

Разорванные фотографии

Валентину Николаевну во всей историей с ГУЛАГом больше всего беспокоило поражение в правах. Она могла стать певицей, изучать естествознание в Ленинграде, а вместо этого проживала молодость на Колыме и не имела права оттуда выбраться. А когда родителей Владимира восстановили в правах, они поняли, что ехать им и некуда. Отправляться на хутор мужа Валентине не хотелось — что ей там делать? К тому же, заработки в магаданском крае были хорошие. В 1952 году Иван Романовский уже заведовал конефермой в совхозе и неплохо зарабатывал. Так и остались бывшие узники ГУЛАГа жить неподалеку от лагеря.

После выступления Никиты Хрущева на XX съезде КПСС с докладом о культе личности Сталина родители подали документы на реабилитацию. Мать реабилитировали в 1957 году. Но эта справка не меняла их жизни. Она всего лишь облегчала трудоустройство.

А Владимир в 1958 году окончил школу и вылетел из родительского гнезда. Сначала поступил в магаданский филиал Всесоюзного заочного политехнического института. Затем жизнь занесла его в Минск — в Радиотехнический институт.

В Беларуси он встретил свою будущую супругу, женился и стал работать в Минском конструкторском бюро вычислительных машин. Хоть Владимир и знал о своем происхождении, но в молодости его эта тема особенно не интересовала.

Но его происхождение само напоминало о себе. Например, при устройстве на работу Владимир указывал, что родители были осуждены и реабилитированы. А когда в начале 1970-х его взяли в бригаду для выезда в Чехословакию, горком затребовал сведения об отце и матери.

— Я сказал, что мне нужна мамина справка о реабилитации, — вспоминает пенсионер. — И тут она в слезы: «Вот и на тебе это сказалось!» Для мамы это была целая истерика. Боялась, что меня не выпустят.

В жизни же родителей в 1970-х произошли сильные перемены. Валентина Николаевна стала искать своего отца и неожиданно нашла его в Риге. Оказалось, что с 1932 года, когда она ушла из дому, он не прекращал ее поиски. А потом решил, что дочь съели во время голодомора. 

Мать Владимира с мужем тоже перебрались в Ригу. Несмотря на то, что Советская власть сделала с ними, они оставались коммунистами. А в случившемся Валентина Николаевна винила Сталина. Она считала, что Ленин бы этого точно не допустил.

Когда развалился Союз, Валентина Николаевна снова проявила свой взрывной характер. В 1991-м году она обратилась к продавщике в кафе по-русски, на что та нелестно ответила на латышском языке. Недолго думая, мать Владимира собрала вещи и уехала из Латвии. Вместе с отцом она поселилась в Орше, а потом перебралась в Волгоград. Именно тогда Валентина Николаевна стала временами заводить разговор о ГУЛАГе с сыном. Владимиру было уже 50 лет. Но его мать рассказывала скупо. Не могла говорить много, все время плакала. К тому же, они жили в разных городах.

Плачет и мать на экране, говоря, что ее прошлое никого при жизни из близких не интересовало.

Что происходило с родителями Владимира в лагерях и через какие испытания им пришлось пройти, их сын так и не узнал. Отец никогда не рассказывал и умер в 2001 году. Мать рассказывала немного, больше всего — в фильме внука Дениса. А незадолго перед смертью она взяла и разорвала все семейные фотографии. Порвала на четыре части своего сына, мужа, все воспоминания о молодости и Колыме.

Почему мама разорвала семейные фотографии? Что ее так беспокоило на закате жизни? Сегодня 75-летний Владимир часто задается этими вопросами и буквально не находит себе места, пытаясь найти на них ответ. Он пишет сообщения на форумах в интернете. Ищет людей, которые могли бы знать хоть что-нибудь о его маме и рассказать о ее жизни в лагере. Но пока никаких ответов на свои вопросы Владимир так и не получил. Ему остается только одно — раз за разом пересматривать часовое видео, где мама рассказывает о своей жизни.

Владимир включает фильм о своей маме. Слушает ее воспоминания. Его нижняя челюсть дрожит. На глазах наворачиваются слезы. В один момент он не выдерживает и выходит из комнаты. Плачет и мать на экране, говоря, что ее прошлое никого при жизни из близких не интересовало.

Была обида у нее и на меня, что я так был занят собой и своей работой, что ничего не хотел у нее узнать.

В фильме мама Владимира рассказывает, как ушла из дому, как хотела стать певицей, но стеснялась. Как ее обвинили в том, что она состоит в контрреволюционной организации, хотели расстрелять, но отправили в ГУЛАГ. Как впервые встретила Ивана, работала учительницей, скотницей и даже в детском доме. А ближе к концу фильма Валентина Николаевна начинает плакать. 

— Я нисколько не жалею, что так у меня получилось, — говорит она сквозь слезы. — Потому что я узнала жизнь. Там были люди очень хорошие (в лагере — прим. Имена): научные работники, артисты, профессура. От них столько можно было почерпнуть полезного.

— С возрастом я всё чаще думаю, почему мама разорвала фотографии, — говорит Владимир, когда возвращается в комнату. — И прихожу к выводу, что это некий признак разочарования, как в собственной судьбе, так и в том, что я ей не интересовался. Она же на учительницу выучилась, была очень эрудированна, сидела с профессорами, столько от них почерпнула… А все равно никак не смогла реализоваться. Мой внук ей из Швеции звонил и спрашивал: «Бабу, после Людовика XIV следующий Людовик сколько правил?». И она сразу же ему отвечала. От нереализованности она так поступила и разочарования. Была обида у нее и на меня, что я так был занят собой и своей работой, что ничего не хотел у нее узнать. 

Кстати, фильм о Валентине Николаевной еще выйдет в свет. Внук Денис вместе со шведским оператором интервьюровал ее в течение недели и планирует выпустить ленту о судьбе женщины, которая прошла ГУЛАГ. 

Стокгольмский синдром

С момент смерти мамы Владимира прошло уже 11 лет. И с тех пор Владимир постоянно изучает проблему советских репрессий. Связался с российским «Мемориалом», возглавил комиссию Объединенной гражданской партии по реабилитации жертв политических репрессий.

— Я начал действовать, чтобы не дать затушевать эту память. Моя деятельность — это долг перед родителями, — признается пенсионер.

Сегодня основная деятельность Владимира проходит в Куропатах — в лесном урочище в Минске, где в конце 1930-х советские каратели уничтожали «врагов народа».  

— Куропаты — это люди, уничтоженные зверским режимом. Это символ беззакония, людоедства, — говорит Владимир и дополняет, что это место, о котором до последнего времени ничего не знали белорусы. Больше 20 лет власти молчали о преступлениях советской карательной машины, а минчане ездили в Куропаты, чтобы делать там шашлыки.  

— Нас поразил опрос, который проводило о Куропатах «Радио Свобода», — говорит Владимир. — Только два человека сказали, что это место, где погибли люди. Остальные утверждали, что это белорусское блюдо или место, где на лыжах катаются. Возник вопрос: как привлечь к этой проблеме внимание? В Куропатах была страшная запущенность. Тогда, четыре года назад, у меня появилась идея устроить там уборку талакой, пригласить местных жителей. За это время мы очистили десять гектаров леса. Фактически там была свалка. Честно говоря, только одних презервативов ведро вытащили.

Сегодня Владимир сам тяжело болеет — сказывается возраст. Ухудшается короткая память. Однако он хочет, чтобы память не ухудшалась у всех белорусов. Пенсионер считает, что жители страны так и не сделали для себя никаких уроков из прошлого — не осудили советские репрессии, не запретили карателям и КГБшникам занимать руководящие посты. Не научились любить близких, а не абстрактную родину, и до сих пор испытывают стокгольмский синдром перед настоящим (при стокгольмском синдроме жертва испытывает симпатию к агрессору во время захвата или похищения — прим. Имена). 

— Как бы неприятно это звучало, раб любит своего хозяина, — считает Владимир. — Человек от природы эгоист. И это правильно. Природа наградила его этим качеством для самозащиты. С этой точки зрения, сегодняшняя система патриотического воспитания ни к черту не годится. Должна быть локальная историко-национальная память впереди всей остальной. Ребенок рождается, он любит своих маму-папу — это искренне, правильно. Потом любит садик, школу. Но по мере разрастания границ того, что он любит, всё это становится все более лицемерным. Когда мне говорят, сначала думай о Родине, а потом о себе, я говорю: «Нет, ребята, все наоборот». Покаяния перед репрессированными у нас не было. Явление покаяния должно быть всенародным. В 2007 году мы были с женой в Англии. Наша родственница вышла замуж там за бывшего полицейского. Я спрашиваю у него: «Питер, ты двоих сыновей воспитал. Какой месседж ты им давал?» «Ну что, — говорит, — что они свободные люди, должны отстаивать свои интересы, но и учитывать, что другие люди тоже свободны. Должны уметь договариваться». А у нас с месседжем выпускают «не высовывайся». Нам втюхан Стокгольмский синдром.