Доктору Тадеушу Боровскому — 84 года. «Я должен сделать жизнь человека лучше, даже если вылечить его уже нельзя», — говорит он о своей работе. Доктор создал хоспис в Белостоке, «потому что в детстве видел, как умирали люди без помощи». Он видел это в ссылке в Казахстане, куда 5-летнего Тадеуша, его маму и деда отправила советская власть. За несколько месяцев до этого его отца, офицера польской армии, расстреляли. «Они хотели уничтожить нас как нацию. Я только через 60 лет узнал правду о моем отце: он был расстрелян в Куропатах».
Мартин-Петр Боровский, вспоминает его сын, служил пограничником. А когда его отправили в резерв, женился на Марьяне и планировал уйти на цивильную службу. Но с 1939 нарастала угроза войны, и Мартина снова призвали на службу. Когда немцы напали на Польшу, он сражался с врагами на севере страны. Но пришлось отступать.
— Гитлер был хорошо подготовлен к войне, — говорит наш герой. — С другой стороны уже шел Сталин. Нашим уже нечем было обороняться. Они перешли в Литву, сдали свое оружие, и их отправили в лагерь для интернированных. В ноябре 1939-го в лагерь приехал офицер Советской Армии. Он сказал, что поляки, у которых семьи находятся на территории подконтрольной СССР, могут возвращаться домой. И отец вернулся.
За слово офицера можно было умереть. Но слову советского офицера нельзя было верить.
Но радость наша была недолгой. Отцу приказали отметиться в каком-то управлении. Он знал, что за ним стоит НКВД. Знакомые, родные отговаривали его, предлагали уехать в Варшаву, ночью тогда можно было еще пробраться через границу. Но отец сказал, что верит тому офицеру, ведь он сказал, что польским офицерам ничего не угрожает. Понимаете, для моего отца слово офицера было святое, жизнь можно было отдать за него. Но оказалось, что словам советских офицеров верить нельзя. Папа уже не вернулся. Встретил с нами Рождество — и больше мы его не видели. Мама, конечно, пыталась хоть что-то узнать. Но ей просто ничего не говорили. Кто-то рассказал, что на следующий день видел папу на вокзале. И на этом все. Мне было пять лет.
Вообще люди сначала радовались, что пришла Красная Армия. Думали, это наши спасители. Но очень быстро стало понятно, что это не так. Когда бесследно пропадали люди: видишь сегодня человека, а завтра за ним машина приехала — и все. У польской армии не было приказа сражаться с советской, сопротивление оказывали только отдельные подразделения.
Вскоре пришли и за нами. Это было в апреле 1940-го. Помню, ночью в дом зашли солдаты и сказали срочно собраться — эвакуация на месяц. С тех пор у нас есть такая фраза — «русский месяц» — это значит много-много лет. Мама попыталась собрать хоть немного вещей. Во время Первой мировой войны она с семьей жила в Петербурге, застала начало революции и знала, что там могут быть перебои с бельем, поэтому из сундука брала простыни, ткани. Дед взял с собой две пары валенок, это нас тоже потом очень выручило. В общем с собой можно было взять только то, что помещается в руки. Так что багаж наш был очень скромный.
Куда нас везут, мы не знали. Загнали в товарные вагоны — и вперед. Польшу проезжали, Беларусь, Россию, потом оказались в Казахстане. Выгрузили нас из поезда, рассадили по машинам и повезли в колхоз Казанка. Я был совсем малыш, я ничего не понимал, я только чувствовал, что хочу есть, что мне очень холодно и что дома было хорошо, а здесь — плохо.
В колхозе мы встретили семью, которую вывезли в ссылку в 1936. Их называли украинцами, но на самом деле они были поляками. У них был однокомнатный дом с печкой. И они приютили нас в одном углу. Это было такое время, что не дай бог, сказать лишнего, поэтому с нами, детьми, никакую политику не обсуждали. Взрослые могли только между собой тихонечко говорить.
Дед почти сразу слег. Как я уже потом понял, у него был некроз, срочно нужно было ампутировать ногу. Но никакой медицинской помощи нам не оказывали. Так дед там и умер. Мама тоже была болезненной. Она работала в колхозе, нам разрешили держать маленький огород, где кое-как росла картошка, а еще мама делала платки из белья, которое мы привезли с собой. Разрезала простыни, а потом расшивала их. Это здорово нам помогало прокормиться — люди за еду их выкупали.
Пионером ты не будешь! Хватит!
Там же я пошел в русскую школу. Вместе учились и ссыльные, и местные ребята — нас не делили. Помню, прибегаю однажды домой, кричу: «Мама, я хочу есть». А она обернулась и как даст мне тряпкой — за то, что дома на русском говорю. Важно было сохранить свой язык. Важно было знать, что мы — поляки. Ведь какая была задача у советской власти? Уничтожить нас как нацию! Помню, детей всех записывали в пионеры, а мама моя сказала: «Ты пионером не будешь! Отца забрали, нас сослали, дед умер — с нас хватит! Пришла в школу и сказала: «Знаете, пионеры — это коммунистическая атеистическая организация, моему сыну это не подходит».
Молиться в те времена мы могли тихонечко дома. Крестики, конечно, не носили. Открыто про веру говорить боялись. Я ведь потом в 60-е приезжал в СССР к родственникам жены. Так у нас на границе таможенник спросил: «Крестики есть? Молитвенники есть? Порнография есть?» Понимаете, для них что молитва, что порнография — одно и то же.
Уже во время войны мы почувствовали послабление. Это в 1939-м Гитлер и Сталин были союзниками, разделили между собой Польшу. А после 1941-го немцы стали для советов врагами. Тогда моей маме даже позволили преподавать детям в школе польский язык и историю. А после войны, благодаря договоренностям Союза патриотов Польши и СССР, решено было, что мы можем вернуться домой.
Это был 1946 год. Только-только наступила весна. Машины не могли пройти по снегу. И мы неделями зависали в дороге. Помню, как боялся, когда поднялся буран. Три дня не прекращался ветер. Наконец, начальник группы решил двигаться вперед, но они забыли предупредить нас с мамой — мы разместились в домике на окраине. А когда добрались до переправы, стали считать и поняли, что нас нет. Один парень, Генрик, отправился нас забрать. Помню, как он кричал: «Пани Боровска! Мы уже отъехали!» А дом этот завален снегом. Мама мечется, не знает, где тут какой транспорт искать. А я тихонько молюсь: только бы мы их догнали. Я до ужаса боялся, что нас бросят в этой глуши.
В общем до Польши мы добирались два месяца. Мама заготовила нам с собой сухарей — вот и вся еда была, на станциях иногда давали кипяток. Помню, как в наш товарный вагон подсадили поляков из детдомов. Какие страшные это были дети: они не говорили на польском, выглядели просто, как беспризорники. Детдом для нас — это было самое страшное. В нашем селе в одной семье умерли родители. Слава богу, старшей сестре было 16, она позаботилась о малышах. Вы не представляете, что тогда творилось в интернатах. Дети могли порезать детей.
Историки до сих пор ведут споры, были ли среди расстрелянных в Куропатах польские офицеры. Польские специалисты считают, что в Минске было уничтожено пять тысяч польских офицеров, и называют вероятные места захоронений — Парк Челюскинцев или Куропаты.
Фото: Виктория Герасимова, ИменаХорошо помню свою встречу с Польшей. На границе мы увидели железнодорожников, у которых был перекус. И вот сидит рабочий: в одной руке — колбаса, в другой — булка. Я просто поверить не мог, как можно вот так просто сидеть и есть: не добывать еду, не выживать, а просто спокойно обедать.
К нашему дому мы добрались ночью. Радостная тетя сразу спросила: «Вы голодные?» Конечно, мы были голодные! «Я сейчас что-нибудь приготовлю, а вы пока возьмите печенье», — сказала она. Печенье… Столько лет прошло, а я до сих пор помню этот вкус. Ничего подобного в ссылке мы не ели.
Мы вернулись в мае. Помню, я бегу по улице в валенках, а вокруг все зеленое, цветет. И мальчишки мне кричат вслед: «Эй, ты что, сумасшедший?» А у меня никакой другой обуви тогда не было.
Дом удалось сохранить благодаря моей тетушке. Власти уже успели по дешевке распродать нашу мебель. Но тетя у меня была бойкая. Она нашла покупателей, пришла к ним и сказала: «Я — родственница. Я буду жить в том доме. Как вы могли все скупить?» В общем, дала им немного денег и забрала все наши вещи.
Никакой любви к советской власти у меня, конечно, не было. Но я всегда разделял: власть и народ. К русским, белорусам, украинцам, — ко всем я отношусь хорошо. Сталин приказал убить польских офицеров. Но ведь он и своих офицеров уничтожал. Дрожал, боялся потерять свою власть.
Я встречался с человеком, который сидел вместе с моим отцом в тюрьме в Белостоке. Он не хотел мне всего рассказывать, но я понял, что отца пытали. После допросов он возвращался никакой, а в камере негде было даже прилечь — там было человек 100 вместо положенных 20. Люди располагались кто где, только боком могли лежать. В 2001 году местный ксендз и его соратники нашли списки осужденных, расстрелянных. Потом пришло подтверждение из нашего МВД. Так я узнал, что отца из Белостока забрали в Минск, тут убили и закопали. Было несколько точек массового расстрела и захоронения польских офицеров. Самая крупная — Катынь.
Меня спрашивают, почему я стал доктором. Знаете, я видел, как умирали люди без помощи. У меня самого были отморожены пальцы. Видите, на левой руке короче, чем на правой, они так и не выросли. Смотрю на свои руки и всю жизнь помню о ссылке. Почему хоспис? Может, тянутся воспоминания из детства. Как дед и другие мучительно умирали, а им никто не помог. Мы создали хоспис 30 лет назад. Сначала наши чиновники сопротивлялись, говорили: «Вы что, хотите всадить нож в спину социалистической медицине?» Но мы хотели лишь облегчить страдания неизлечимо больных людей. Сначала работали на деньги спонсоров, сегодня хоспис финансирует государство. В этом году мы приняли больше 800 человек. Был среди них мой старый знакомый Генрих. Тот самый парень, который вернулся за нами с мамой, когда мы застряли в доме после бурана. Генрих умер в августе. Он тяжело болел, но мы сделали все возможное, чтобы он не страдал.
В Казахстане, где доктор Боровский был в ссылке, официально признали репрессии советской власти. На местах лагерей за государственные деньги создали мемориалы и музеи.
«Не по своей вине казахская земля приняла 1,5 млн сосланных в концентрационные лагеря, — заявил на открытии музея АЛЖИР президент Нурсултан Назарбаев. — Люди были убиты ни за что ни про что собственным государством. Гитлер убивал других, тех, с кем воевал, — это тоже кощунственно. Но наши власти убивали собственный народ, такого не было в истории человечества».
В Беларуси самым известным местом массовых расстрелов, которые проводил НКВД, является урочище Куропаты. Здесь было убито до 250 тысяч человек разных профессий и национальностей. Несмотря на масштаб трагедии, денег из бюджета на мемориал власти так и не выделили. И музея, посвященного этому страшному периоду, в нашей стране тоже пока нет.
Средства на мемориал собирают с миру по нитке. И деньги на восстановление дорожек, чтобы пройти к народному мемориалу, тоже. Поддержать оба проекта можно по указанным ссылкам.
«Имена» работают на деньги читателей. Вы оформляете подписку на 5, 10, 15 рублей в месяц или делаете разовый платеж, а мы находим новые истории и помогаем еще большему количеству людей. Выберите удобный способ перевода — здесь. «Имена» — для читателей, читатели — для «Имен»!