Насилие на телах женщин оставляет совсем не метафорические, а вполне реальные следы — шрамы, выбитые зубы, переломы, органическое повреждение мозга. Это постоянно напоминает женщине о насилии, даже когда она начинает новую жизнь. Каждый день с жертвами работают психологи организации «Радислава». Вместе с тату-студией Lunar Ink они придумали, как помочь пострадавшим: нужно скрыть следы от издевательств татуировками. «Теперь я могу смотреть на свои руки и не ужасаться», — говорит Алина. «Теперь у меня новые отношения, и я в восторге, что ко мне не относятся как к пустому месту», — говорит Паша.

Материал содержит описание ситуаций и фотографии, которые могут вызвать повторные переживания психологической травмы.

На плече у Алины гипертрофированные рубцы, они затянулись из ран, которые девушка сама себе нанесла. Она стеснялась носить одежду с короткими рукавами, в жаркую погоду не могла прийти на работу в летней медицинской рубашке.

— К тому же, когда смотришь на свои шрамы, каждый раз вспоминаешь историю, почему они появились.

Алина резала себя, родители делали вид, что ничего не замечают

Алина из многодетной семьи, где было пятеро детей и всегда было насилие — сначала со стороны отца — он бил мать, потом со стороны брата — он бил Алину. Муж сестры домогался, когда выпивал.

—  Сперва я делала неглубокие надрезы и только на предплечье. Они быстро заживали. Но находясь в этой ситуации ежедневно и постоянно, мое поведение усугублялось. Я привыкла. Рана становилась глубже, когда насилие становилось более интенсивным, сильным, таким, с которым я еще не сталкивалась, к которому не адаптировалась.

— Это была физическая потребность?

— И психологическая, в первую очередь. Эвакуировать свою злость было некуда, только на себя. Не на себя было опасно, и любые попытки заканчивались тем, что меня просто за волосы оттаскивали назад и закрывали на ключ дома.

— Тебе все еще сложно открыто позиционировать себя как пострадавшую от насилия?

— Мне про это говорить, скорее, небезопасно. Я стараюсь позиционировать себя как пострадавшую от домашнего насилия. Но кажется, если я предъявлю это обществу, незнакомым людям, то столкнусь с осуждением и насмешками. Потому что даже в семье…. Сестра моя родная. Каждый раз после прочтения статей о насилии, которые я лайкнула или где меня тэгнули, она нападает: «Где ты в нашей семье видишь насилие?» Когда я лежала в больнице, она пришла ко мне и сказала: «Пойми, мир жесток, никто не будет думать о твоем психологическом состоянии, ты просто должна научиться себя защищать». Для нее насилие — это норма, как и для многих.

—  Она говорит, что насилия не было?

— Она вспоминает некоторые моменты, которые я считаю насилием — по отношению к ней, ко мне и к маме. Я вижу и знаю, что это насилие, она — нет. Она научилась с этим жить и справляться. Я пока что убежала, физически дистанцировалась от среды, где я подвергаюсь насилию. Хотя и сейчас иногда сталкиваюсь с людьми, которые причиняли мне боль. Я еще до конца не научилась давать отпор, впадаю в то же оцепенение, когда человек пытается нарушить мои границы или оскорбить меня.

— Ты говорила, что была и в роли свидетельницы, и в роли пострадавшей. В чем различие?

— Теперь мне кажется, что это одно и то же. Единственное, когда ты ребенок, ты не можешь хлопнуть дверью и уйти жить самостоятельно. Женщина при наличии объективных причин, почему она не уходит, теоретически все же может уйти.

Иногда я хотела, чтобы папа умер, чтобы его не было в моей жизни.

Агрессивное поведение, направленное против себя, у Алины началось в девять лет. Сперва это был энурез. Алина писалась до 11 лет, пока не умер отец. Когда насилие усиливалось, она рвала на себе волосы, заламывала пальцы, била и царапала себя по лицу. Уже в девять лет Алина молилась, чтобы небеса ее забрали и спрашивала, обращаясь к Богу, почему она осталась жива, когда на нее упало дерево. Порезы, укусы, ожоги сигаретой, отравление таблетками — так она реагировала на происходящее насилие.

— А как родители реагировали на это?

— Делали вид, что не знали. Я ведь сильно пугалась, прямо перед родителями, плакала и кричала, просила остановиться. Они продолжали ругаться. Когда меня бил и оскорблял брат, кричала и оскорбляла мама. Я убегала в ванную комнату, кричала: «Заткнитесь, заткнитесь!» Включала воду, резала себя. И плакала. Мама не пыталась зайти в ванную, она переключалась и звонила подругам и говорила, какая я плохая, что «провоцирую брата на скандал». С энурезом в детстве то же самое. Меня пытались вылечить в больнице успокоительными препаратами. Энурез закончился, когда папа умер.

— Что ты тогда почувствовала?

— Очень сложно было признаваться, даже самой себе, но все-таки это было: иногда я хотела, чтобы он умер, чтобы его не было в моей жизни, чтобы он исчез. Я, конечно, плакала, мне было грустно, печально. Потом — вина, чувствовала вину, когда бабушка стала обвинять меня в его смерти.

Долгое время никто из близких не знал о порезах Алины. Она ходила с длинными рукавами, но однажды, надев майку, слегка обнажила порез, который сейчас перекрыт татуировкой. Мама заметила, но Алина сказала, что ее поцарапали кролики подруги.

— Мама тогда промолчала, но она догадалась, потому что в следующую ссору она кричала на меня, что я ненормальная, потому что режу себя, и что меня лечить надо. После этого мне стало все равно, я стала при маме ходить в майках. Сестра не догадывалась, что я себя режу, ни когда я приезжала, ни когда я жила у нее некоторое время. Я всегда ходила в закрытой одежде. И даже спала в пижаме с длинными рукавами. Я надевала маску благополучия и всегда была беззаботна. Никто не знал, что со мной происходит. Рассказала сестре только тогда, когда решила совершить суицид. Потом у меня была попытка рассказать ей о том, что происходит у них в семье. То есть как ее муж относится ко мне, потому что это тяжелым грузом висело на моих плечах все полтора года, как у них жила.

— Как ты пыталась оградиться от него?

— Сначала мне некуда было деваться, и я просто надеялась, что в следующий раз это не повторится. Надеялась, что сестра меня защитит. Я говорила ей, что боюсь с ним оставаться дома. Я надеялась, что он не придет, так как иногда у него случались недельные запои-загулы. Сначала я была лишь свидетелем, и было страшно за сестру и за себя, вспоминались сразу ссоры отца с мамой. Я понимала, что физически могу вызвать милицию, но психологически не могла, цепенела. Что он ни попросит — я все делала. Милиция приезжала много раз, сестра вызывала, его задерживали и через сутки-двое отпускали.

— Ты довольна результатом татуировки?

— Я очень довольна, даже горжусь. Сам рисунок перекрыл все полностью. У меня был продольный шрам, а теперь на этом месте — цветок, раневая поверхность больше не видна. Я спокойно могу носить открытую одежду, смотреть на свои руки и не ужасаться. Не придумывать истории, потому что бывало, у меня спрашивали, откуда шрамы появились. Были ситуации, когда я ехала в транспорте и люди смотрели, толкали друг друга в бок: «Посмотри», шептались — было неприятно. А сейчас, когда смотрят, — мне приятно, я улыбаюсь!

— Чему новому ты научилась?

— Я научилась доверять миру, говорить о себе и просить помощи. Научилась отличать свои чувства, говорить о своих желаниях. Ставить и достигать цели. Хочу быть финансово независимой. Учусь на психолога, это тоже ресурс. У меня есть вы («Радислава» — прим. ред.), это тоже ресурс.

«Она говорила: я тебя порву! Я боялась за свою жизнь»

Мама Паши умерла. Муж бил ее и насиловал, на этой почве она стала зависимой от алкоголя, и болезнь медленно ее съела. Когда Паша делится своей историей, она рассуждает о том, что произошедшее с ней, это в какой-то мере модель поведения, которую она переняла у своих родителей. Все происходило на ее глазах, там, в комнатах общежития: у мамы были сломаны ребра и пробита голова. Паша всегда думала, что не столкнется с этим. Говорила об этом всем, в том числе своей партнерке.

— Когда происходили конфликты, и она пыталась на меня подавлять, я объясняла, что у меня есть свое мнение, чувство собственного достоинства, и я не тряпка. Но со временем, незаметно для себя, как-то подалась.

Потом Паша оказалась в больнице. Медсестра попросила отмыть лицо от крови, потому что у нее был прокушен лоб, на голове были ссадины, и кровь все залила. Паша подняла голову над раковиной и посмотрела в зеркало.

— Мне так себя жалко стало. У меня были разбиты губы, полопались сосуды в глазах. Кровь везде. Все было очень страшно. Да, я не то что, как моя мать. Я — хуже! Было ужасно больно и обидно.

Она знает, что меня все детство бил отец и что если на меня давить, я сделаю все, что угодно, лишь бы меня не били. 

Больше года прошло с того дня, когда трое истязали Пашу. У нее остался огромный шрам на ее ноге: от бедра до голени, шириной на всю внешнюю поверхность. Среди тех, кто издевался, была бывшая девушка Паши. Они заставили вырезать на ноге огромными буквами оскорбительное словосочетание — сперва ножом, потом осколками бутылки.

—  Эта надпись… Это было неприятно и сложно. Постоянно, почти год, давило на меня то, что я вижу ее. Хотелось чем-то закрыть. У меня не было возможности, а тут она появилась. Теперь тут цветы.

— Как эта надпись появилась?

— Сначала меня заставляли резать ногу ножом, потом разбитой бутылкой. Заставила моя бывшая девушка. Она знает, как на меня влиять. Она знает, что меня все детство бил отец и что если на меня давить, я сделаю все, что угодно, лишь бы меня не били. Это продолжалось несколько часов. Она изрезала всю одежду на мне. Я осталась в одних трусах. А потом два других человека сказали: «Она же сейчас сдохнет, что ты будешь делать?» И она сказала: «Беги, пока я не передумала». Я побежала.

— Как долго ты была в отношениях с ней?

—  Больше года. Не знаю, как так получилось. У меня было… просто очень сильное желание быть с ней, такое прямо слепое. И как результат, я не очень замечала, что становится все хуже и хуже, хотя многие люди говорили об этом, но я ведь любила и все такое.

—  Как ты оцениваешь насилие в отношениях с ней, были звоночки в ее поведении?

—  Тогда я это никак не воспринимала. Сейчас понимаю, что таким звоночком был абсолютный контроль. Если я куда-то иду — дотошное выяснение что, куда, с кем и зачем. Постоянная ревность, нельзя общаться с другими, угрозы. «Тебе нельзя одевать это, потому что мне это не нравится». Я ношу мужскую одежду или одежду унисек, она мне говорила: «Ты же девушка, носи женское белье, юбку, блузку». Она игнорировала мое мнение. Еще пример. Я не могу называть себя именем по документам. И против того, чтобы кто-то называл меня так, потому что когда отец насиловал меня в детстве, он повторял мое имя во всех формах, в том числе, уменьшительно-ласкательных. И у меня с этим очень большая проблема. А ей было все равно, вот для меня ты «******», и произносит имя по документам.

— Давай вернемся к тому дню. Ты убежала…

— Я выбежала к дороге. В трусах. Мимо проходил парень лет тридцати и курил. Я попросила сигарету. Он спросил, что случилось. Я все рассказала. Он предложил отвезти в больницу. Я сперва отказалась, мол, домой сейчас поеду и все хорошо, но он настоял. Так я оказалась в больнице. В таком виде и с разрезанной до мяса ногой.

В больнице, куда сперва попала Паша, все было корректно. Обработали раны, перевезли в другую больницу, и уже там врачи в открытую смеялись над ней.

— Ты в истерике, ты никакущая, тебя то колотит, то проваливаешься в оцепенение. Мне было стыдно. Мне было страшно. Ситуация с виду, понимаю, нелепая, и надпись эта… И я, наверное, даже понимаю, что сложно сдержаться, но вот так в открытую —  стоять и ржать? Этого не понимаю, почему так со мной?

— Твоей девушке светила статья?

— Да. У меня сразу начали спрашивать, кто и как это сделал. Предупредили, что сейчас приедет милиция, и что если я не скажу, то это будет отказ от дачи показаний, и это наказуемо (на самом деле никто не вправе заставить пострадавшего давать показания — прим.ред.). Мне кажется, на меня давили, и я в итоге дала показания. Для милиционеров это было смешно: «Ой, малолетки-лесбиянки подрались».

— Ее посадили?

— Нет, на третий день она приехала в больницу. Я услышала ее шаги, а я наизусть их знаю. Медленно, медленно открывается дверь. И я сразу в истерику: не походи ко мне. Она сказала, что вещи принесла. Я сперва смотрела в пол, копила злость, хотела быть в адекватном состоянии, в котором должна была бы по идее быть, после того, что она со мной сделала. Знала, что если подниму голову, то пожалею. И подняла. И увидела, что она плачет. И все. Она сказала, что ее закроют, что ее 19 часов держали в камере. Стало жалко, встала, обняла. Она говорила, что больше никогда на меня руку не поднимет, никогда не обидит и не даст в обиду. И вечером я уже говорила: «У нас все хорошо. Я тебя простила. Мне станет лучше». Через несколько часов приехали из милиции со словами: «Ну что вы уже помирились, голубки?» Мы ответили, что да. Они сказали: «Ой, хорошо. Мы как раз не хотели такой чернухи, хотели половину убрать из протокола. Если захотите подраться в следующий раз, то, пожалуйста, на другом районе, на нашем районе такого б******о ненужно. Пиши отказ!» И я написала.

— Вы снова вместе?

— Три дня после больницы я жила у нее. Поверила, что больше не повторится. Но она ударила меня в спину, тут же начала просить прощения. После этого я ушла. Пыталась ее простить, полгода пыталась от нее уйти, какими-то окольными путями. Она находила.

— Преследовала?

— Она ездила за мной. Я жила у знакомой, она пыталась найти место, где я живу. Она приезжала на работу. Приезжала туда, где я жила раньше, то есть к отцу. Дошло до того, что я стала бояться выходить на улицу. Появилась паранойя.

— Угрозы поступали?

— Да, постоянно. И не только, когда расстались. И в отношениях тоже. Это могло быть элементарное недовольство, что я не приехала, когда она хочет: «Да, я тебя порву, найду, если ты не приедешь. Я тебя убью, тебе п****ц».

— Ты чувствовала угрозу для своей жизни?

— Да, я воспринимала эти угрозы как абсолютно реальные для себя. Это был не просто страх, я знала, что она может прийти и сделать. Я от страха уезжала из Минска в Заславль. Сейчас у меня другие отношения, и это такой контраст! Постоянная поддержка: «Я тебе помогу, я буду рядом, мы этого добьемся». Я в восторге от того, что ко мне не относятся как к пустому месту.

— Ты бы написала заявление на отца, если бы не истек срок давности?

— Если бы смогла, да. Но я не смогла.

Сегодня Паша учится на парикмахера, встречается с психологом в «Радиславе» и чувствует радость от здоровых отношений. Бывшая партнерка предприняла попытку суицида, неуспешную. И пока не появлялась в жизни Паши.

Как помочь женщинам, пережившим насилие

Благодаря проекту Убежище, Паша и Алина не только смогли закрыть следы от насилия татуировками, но получили психологическую поддержку, без которой невозможно начать новую жизнь.

Убежище — это безопасное место, куда женщина, пострадавшая от насилия, может обратиться в любой момент. Здесь ей предоставляют временное жилье, помогают отстоять свои права, физически и психологически восстановится. Часто женщинам также помогают освоить новую профессию, устроиться на работу, чтобы после выхода из Убежища клиентка могла уверенно стоять на ногах, обеспечить будущее себе и детям.

За последние три года 366 человек побывали в Убежище. Это жизненно важный для Беларуси проект, но государственного финансирования у него нет. Чтобы Убежище и дальше могло помогать женщинам, нужно собрать 9 040 рублей. Нажимайте кнопку Помочь, оформляйте ежемесячную подписку на 5-10-20 рублей — кто сколько может. Чтобы женщины и дети почувствовали себя в безопасности, чтобы они начали новую жизнь, без насилия.

«Имена» работают на деньги читателей. Вы оформляете подписку или делаете разовый платеж, а мы находим новые истории и помогаем еще большему количеству людей. Выберите удобный способ перевода — здесь. «Имена» — для читателей, читатели — для «Имен»!